Видел её разной - разудалой в кабаках, рукоплескающей в театрах, шоркающей по ледовым каткам, суетливой в торговых центрах. Сегодня увидел её молчаливой. Она шелестела над головой сочной зеленью; прихрамывала с тросточкой, встречая меня в скверах; смотрела на меня с памятников серыми спокойными глазами. Тихая такая Москва, хорошая.
Рядом с офисом усадьба Льва Николаевича Толстого. Неприметная, даже непримечательная. Забор деревянный. Покрашен в кирпично-красный цвет. Тусклый и печальный, невыразительный рядом со Строгановским бизнес-центром с его японско-французско-ирландским великолепием вкусов. В паб люди идут, а в усадьбу нет.
А в ней хорошо. Спокойно. Тихо. Сразу за деревянным забором начинается усадьба. Дом деревянный. За домом сад. Без аллей и огоньков, без ухоженных клумб. Просто двор с деревьями, травой и тропинками. Деревья высокие, старые. Верхние ветки скрипят на ветру. Сядешь на грубую скамью, слушаешь, молчишь. Смотришь из двора на дом. Лев Николаевич прожил здесь 19 лет. Сидел, возможно на этом месте. Уж наверняка проходил через него. А сейчас, спустя век, сижу я. Слушаю шелест листьев на ветру и смотрю на его дом. История, как те книжки, что показывают поднимающиеся сценки между страницами, становится трехмерной. И в этой сцене появляюсь я спустя сто лет. Будто гость, с краешку присел, смотрю на чужую жизнь в прошлое. Листаю страницы книги, которую купил за копейки на входе в усадьбе. Книга о любви в жизни Льва Николаевича, о его переживаниях. Рассматриваю фотографии. Сквозь школьные стереотипы проступает лицо не заросшего сединой старца с пронзительным взглядом, а молодое лицо человека. Не могу понять, что во взгляде, да и не пытаюсь. Рассматриваю страницы, читаю абзацы и поглядываю на дом. Толстой жил здесь. Странно это — быть рядом с чужой историей — не волнительно и не трепетно, но что-то странное чувствую. Не могу разобрать.
А потом по большой Пироговской. Сквер Девичьего поля и снова Толстой — сидит в камне, свысока смотрит на пышную цветущую клумбу. Красивые цветы, я тоже полюбуюсь. Шума машин почему-то не слышу, хотя вот они — носятся. Их не слышу, а стук трости и пожилое "шарк...шарк..." слышу. Бабушкины морщины смотрят на меня по-доброму. Размеренный стук трости остаётся позади.
Пироговская сплошь в медицинских клиниках. Урология, памятник Пирогову, гинекология, бац — Музей истории медицины. Жаль, поздно гуляю, закрыт. Завтра! Табличка со стрелкой "приёмная коммисия". Из калитки выходит мальчик. Лицо свежее, глаза непорченные, волосы на верхней губе едва потемневшие. С пугливой надеждой идёт, впереди своё будущее видит в Первом Медицинском Университете. За мальчиком отец выходит. Будто тяжесть волочит — плечи поникшие, в глазах усталость, щеки уже поросли с утра. Двое мужчин из одной семьи: один смотрит в будущее, другой тягостно ищет что-то в настоящем. И наверняка, ищет не для себя. Хочется поддержать, пожать руку: "Ты справишься, держись. И сын твой сможет. Я же смог — на меня посмотри". Ничего не говорю, иду дальше по Пироговской. Клиника кожных болезней, памятник Семашко, большой медицинский центр. Хорошая улица, здесь работает много достойных людей.
Новодевичий монастырь. Время посещения закончилось час назад, но ворота раскрыты. Вход стоит денег, но никто не собирает. Мимо меня в ворота тянутся люди, ступают на камни двора и крестятся на большой собор. Иду за ними на женские голоса хора. Хорошо поют. Ласково. Женственно. С любовью. Поднимаюсь по белым ступеням Смоленского собора, людей много, женщины в платках, мужчины в брюках. Взгляды ясные, оттого люди кажутся светлыми. И верится, что люди сами себя ощущают светлыми в этот час. Омылись их души и засияли. Разойдутся потом по Москве, пусть станет светлее и нам! А я в шортах. И не крещусь, когда все крестятся, не знаю правил. И душа не просит креститься. И руку батюшке не целую. Только смотрю как идёт очередь мимо него, и каждому он рисует водой крест на лбу и руку подставляет для поцелуя. Верю, что люди целуют его радостно. Верю, иначе зачем?
Гуляю по двору монастыря. Певчие палаты, колокольня, могилы с надгробьями. Тихо. Хоть и поёт хор, но тихо, хорошо. В душе не звенящая пустота, а просто тишина. Думает душа, что ли? Отдыхает. Радуюсь этому. Денисов захоронен у ступеней собора. Красивый был мужчина. Гордый. Смотрит мимо меня, куда-то вглубь двора.
Выхожу за стены монастыря. Вижу растерянную прихожанку. Жалко её: чистота и омытость опошлена за секунду. Человек в одеянии батюшки, со смиренным лицом, просит у неё что-то. Наверное деньги? А что ещё, не секса же хочет от неё? Не расслышал. Лицо женщины увидел. Слова её почтительные разобрал: "Нет, не могу, извините меня пожалуйста". "Благослови тебя господь, и ты меня прости". И двинулась она от стен монастыря. Не пошла, а двинулась - медленно ноги переставляя. Походкой своей рассказывая, что ощущает себя тварью последней от того, что не дала батюшке, что просил. И наверное горько ей в сердце от подозрения, что не батюшка он, а гнусный аферист. Вот залез он ей в душу монашеской рясой, а под одеянием сапоги немытые — истоптал там всё и теперь она несёт это домой. Не светлую душу, а загаженную. И вера её поранена, и радость ушла. И почтения он её не заслуживал. Жалко её. Но поддержать её не хочется. Хочется в глаза эти водянистые посмотреть, что на светлой радости человеческой нажиться хотят. И плюнуть в них. Оборачиваюсь — вижу его хилую фигуру. Та бог ему... Судья?
Хочу посмотреть на Новодевичье кладбище. Со вчерашнего вечера хочу. Там тишина густая, настоящая. Не услышал. Пришёл поздно, закрыто. Охранник только скользнул взглядом по мне и отвернулся. А за кладбищем сквер Новодевичьего монастыря. И там тоже московская тишина отдыхает.
А в парке-усадьбе Трубецких тишины нет. Зато есть утки, затянутый тиной пруд и много радостных детей.
Хорошая Москва, когда молчаливая. Когда смотришь на неё из мест, в которых жива История. Полюбил такую. Ещё приеду.